Dispatches from Ukraine - The Faces of Fire

A sovereignty under attack—a series on Ukrainian emerging and established voices for our community of readers.

Edited by: Stella Hayes

Translators’ Introduction

When Alexei Nikitin wrote these pages describing the attack on Kyiv in the pre-dawn hours of June 1941, he could never have imagined that he would find himself under bombardment only months later. Nikitin’s historical novel, The Face of Fire, published last year, depicts the German attack on Ukraine followed by mass enlistment and the evacuation of civilian populations. Many of these passages read as if they could have been written today. We present the first English translation of chapter 7, a powerful account that puts us in the middle of events as they occur.

The Face of Fire is a historical novel based on the author’s family as derived from archival documents, many of which were only recently declassified. It focuses on a young, Jewish Red Army soldier, Ilya Goldinov, and his family in Kyiv before, during, and after the Nazi occupation. In 1941, Ilya Goldinov was the heavyweight boxing champion of Ukraine and was scheduled to compete for champion of the Soviet Union. Ilya is a secular urban Jew, while his wife Feliksa comes from a peasant family in the Ukrainian countryside. The novel depicts their life with their young daughter, Jewish life in Kyiv at the start of the war, Kyiv’s Dynamo sports teams, NKVD agents, the Red Army, and life in the German POW camps. Although Nikitin emphasizes the archival nature of this material, it is worth noting that Ilya and Feliksa are his maternal grandparents.

Nikitin is a novelist of Kyiv. Not chronicler, not historian, not poet, not bard – but all these figures put together. His novels – Istemi (or Y.T., 2011), Mahjong (2012), Victory Park (2013), The Orderly from Institutska Street (2016), and now, The Face of Fire (2021) – each portrays the city, its life and its history in a different way. And now the subways are serving as bomb shelters as each day brings new horrors.

From Nikitin’s social media March 3, 2022:

I can't write about what they are doing to Ukraine right now. I start, and a darkness covers my eyes… Kharkiv, Kherson, Mariupol, Zhytomyr, Chernihiv ... Kharkiv! They are destroying everything they can reach -- people, culture, everything. Russia has decided on total war.
Today I saw an old woman crossing the road, barely able to move her legs. Someone lifted her and helped her across. "Are you looking for bread?" “No, boys, I'm going to church; it’s time to receive communion.”
I will not post bloody photos and videos on Facebook; there are plenty already, with more and more each day. They are future evidence at the coming new version of the Nuremberg Trials.

We will wait for the new Nuremberg Trials. And make sure Nikitin’s magnificent work becomes available to English readers at long last.

A Note on Place Names: Because the novel takes place in the Soviet Union between 1938-1945, we have utilized place names as they would have appeared in American publications during that period: Kiev (instead of Kyiv), Podol (instead of Podil), etc. These names are not accurate for events after 1991. Current correct place names can be found on the website of Ukraine’s Foreign Affairs Ministry.

Alexei Nikitin was born in Kyiv in 1967. After completing his degree in physics at the University of Kyiv and his army service he established his own company in 1992 and worked on different projects for the Ukrainian oil, chemical, and atomic industries. In 2002 Niktin closed his business operations and worked for several years as an IT journalist. Afterwards he dedicated himself completely to his literary activities and has since published several novels: Istemi (2011), Madzhong (2012), VictoryPark (2013) Sanitar s Institutskoi (2016), and, most recently, Ot litsa ognia (2021). He has received several literary awards and is one of the most prominent Russian-language writers in Ukraine today. Alexei Nikitin lives in Kyiv.

Catherine O’Neil is a literary scholar and professor of Russian language and culture at the United States Naval Academy. She received her Ph D from the University of Chicago and her MA from the University of Toronto. She has written on Alexander Pushkin and Russian and European romanticism. She has translated Polish poet Juliusz Słowacki in a bilingual edition of Agamemnon’s Tomb. She is currently translating two novels by Alexei Nikitin, Victory Park and The Face of Fire.

Dominique Hoffman holds a degree in Russian history in addition to degrees in Slavic Languages and Literatures from the University of North Carolina at Chapel Hill. She has taught courses in Russian language, history and culture. Previous translations include scientific, art and historical materials.

***The Face of Fire* / *От лица огня***

A phonograph without a record

(Summer 1941, Kiev)

Alexei Nikitin

translated from Russian by Catherine O’Neil and Dominique Hoffman

What took place in Kiev on the morning of June 22 was clear: German aircraft bombed the outskirts of the city at 4 a.m., just before dawn. The first attack completely destroyed the foundry of the Bolshevik plant. The entire night shift lay under the ruins. Forty people died in Zhuliany; eight fighter planes were destroyed, including those of the air division commander, his deputy, and a communications plane. They bombed the train station, factories and military barracks.

During the second attack, at 7 in the morning, the air raid sirens were activated. Although the word “war” had roared from the headlines in recent years, and although they were preparing for war and expecting it, many people thought that the alarm was a drill.

“This is no drill!" exclaimed the peasant women who had been selling milk and vegetables at the markets since daybreak and were shocked by the city dwellers’ ignorance. “We came by the airfield at Zhuliany and saw them carrying out the dead on stretchers. The planes bombed them. This is war!”

The police were especially merciless in dispersing the traders that morning, smashing bottles of milk and crocks of sour cream with their rifle butts, assiduously crushing tomatoes under their boots as if they had nothing more important to do in those early hours. The sirens howled on and on with no end in sight.

There was no word from Moscow, the Ukrainian authorities were silent. But even without realizing the scale of what had happened, Kievites had already grasped the essence.

Тoday was to be the grand opening of the Khrushchev Republic Stadium. A large sports festival was planned with gymnastics performances, weightlifting, and track and field competitions. In the evening, Kiev’s Dynamo would play Moscow’s Red Army team in soccer.

A phone call woke Kostya Shchegotsky.

“Hey, Kostya, are you still asleep?! It’s war!”

“What are you talking about?” Kostya, still groggy, didn’t understand what was happening. “War where?”

“Kostya, I’m not kidding. The Germans have attacked us.”

The line went dead. Kostya went over to the window, where it was already getting light. The quiet outside was suddenly ruptured by the muted sounds of four distant explosions. War? So did that mean today’s match would be cancelled? He needed to talk with Butusov. Dynamo’s coach hadn’t been assigned an apartment in Kiev yet and was living with his family at the Hotel Continental.

When Kostya got to the Golden Gate, the sirens stopped. Soon the all clear was sounded. It grew quiet outside, unusually quiet – there was just the street cleaner in the little square by the fountain sweeping the first yellowed chestnut leaves along the pavement. The usual opening line was forming at the grocery store on the corner of Korolenko Street.

Kostya quickly went down Sverdlov Street and, without checking the traffic light, crossed Khreshchatik on the diagonal to cut through Passage to the Continental. As he approached the hotel, the Dynamo forward heard a familiar agitated voice above him – as though from the sky. This deep baritone was known throughout the country and anyone who listened to radio coverage of soccer matches would easily have recognized Vadim Sinyavsky. Leaning on the fourth-floor windowsill, Sinyavsky was shouting into the telephone receiver right from his room:

“The anti-aircraft guns are booming!… A miss. Our fighter with red stars on the wings is passing above the Fascist Junker bomber, almost touching it and, it seems, is coming in for a second attack. The air battle over Kiev continues. Three groups of German heavy bombers, carrying their deadly loads, tear away toward the Soviet factories. The Red falcons block their route, defending the capital of Ukraine!... And again – fire in the sky – more anti-aircraft explosions… I’m reporting here and cannot believe my eyes: an air battle against the Nazis is taking place over the capital of Ukraine.”

It was quiet and sunny in Kiev at that moment, but the sports commentator confidently improvised while gazing at the boundless blue of the June sky.

“Yes, it’s war, Kostya,” said Sinyavsky, shaking Kostya’s hand when he stopped by his room. “I just spoke with Moscow – there’s not much information yet. It’s clear that the Germans didn’t only bomb Kiev. The same thing is happening right now in Zhitomir, Sevastopol, Riga and Kaunas. They’ve attacked us along the entire border.”

Butusov was also sitting by the phone, clutching the receiver.

“Kostya, I don’t know anything yet!” he said when Kostya came in. “I’ve been calling the Sports Committee for the last hour and no one can tell me anything. I’m about to go over there myself. One thing is clear: Kiev can’t cancel а championship game on our own and no one has made a decision in Moscow yet. So go to the stadium, get the guys together and wait for news.”

Everyone was waiting for news in those morning hours. Аthletes from all of Kiev’s sports clubs had gathered at Troitskaya Square. It was crowded and bustling. Those who hadn’t heard about the overnight bombings yet were finding out about it, those who had heard were learning much that was new. But the radio offered no information and just played marches – military marches, sports marches, worker’s marches. There was no official announcement. There were rumors that the government would issue a statement at twelve o’clock, so everyone was waiting for noon. Waiting to hear from Stalin.

People felt stronger gathered together. There was no longer any doubt that this meant war, but hardly anyone doubted that it would be a quick and victorious one. The Fascists wouldn’t get away with this vile nighttime attack on our cities. At noon the radio continued to broadcast marches. A quarter of an hour went by before the music abruptly stopped and the announcer introduced Molotov.

“Why Molotov? Why not Stalin?” Kostya wondered. And this was only the first of many questions that he would ask himself while listening to the People’s Commissar for Foreign Affairs. There was no one else to ask.

Molotov spoke haltingly. He read from a prepared text, but it seemed at times as though he were choosing his words with difficulty and in those moments the Commissar sounded almost shaken. At one point, it seemed to Kostya that Molotov was justifying himself to them, describing how the Soviet Union had fulfilled with precision all provisions of the treaty with Germany. It seemed as though the people gathered at the stadium that day were expecting different words and a different tone from the nation’s leaders. But Molotov’s detailed description of the previous night’s events – the bombing of cities, German troops’ crossing of the border, the German ambassador’s declaration of war – convinced everyone that what had happened was serious and its impacts would last a long time.

Kostya suddenly understood that everything would change now and that life would never be the same. The thought made his heart suddenly lurch, as if collapsing, and his hands grew cold. He looked tenderly at the stony faces of the athletes listening to Molotov in the new Republic Stadium. They were ready to join up immediately, straight from here, to go from Troitskaya Square to the trenches to defend their country, their city. None of them had his experience, none of them had spent even a single day in the cells of Lukyanivska prison, none knew what he knew, had seen what he’d seen; no interrogator had broken chairs over their spines. None of that mattered today. They would all go to war and he would go with them.

Molotov finished speaking. His last words sounded confident and firm, but those who had gathered in front of the stadium that day felt more uncertain than inspired. What should they do now? Of course, the opening celebration would be cancelled, but what should everyone do now – go home? Molotov hadn’t spoken about that, and no one could tell them confidently and clearly.

A short, round-headed athlete suddenly mounted the empty platform on which the leaders of the republic had not appeared that morning. Kostya recognized Lyonya Saplivenko. Lyonya was a man of action, he wouldn’t start spouting slogans just to preen in front of the crowd. If he spoke, it would be to the point.

Kostya began to push through the dense crowd towards the podium. He wanted to hear Saplivenko, but Saplivenko didn’t speak for long and Kostya managed to hear just the last few phrases. Saplivenko read out the addresses of the enlistment offices for the three closest districts – Leninsky, Pechersky and Kaganovich – and immediately named assembly spots. Saplivenko directed those who, like him, lived in the Leninsky district to gather at the corner of Zhadanov Street and Shota Rustaveli. Not everyone on the square who heard Saplivenko’s words immediately went to enlist. Some didn’t hear him and others had no intention of going to the recruiting office. But all of the accumulated angry energy of the day finally found an outlet.

Kostya headed to the stadium. Kiev’s Dynamo team waited for several hours near the locker room for a decision on the fate of their scheduled match against the Red Army team. At three o’clock it became clear that the match wouldn’t take place, but the players were still ordered to stay on the field. At 6:30 in the evening, another air raid began and only then did they disperse to their homes, accompanied by the wail of sirens. Kostya felt tired and worn out as he would after losing an exhausting match.

We live by habit and plan, pulling the threads of our hopes from the past into the future. We tie knots of tasks into them and try to make out big goals in the distance. If something – error, circumstance, fate – tangles or breaks the threads, we begin to make new plans, circling around the breach in perplexity and we again pull our threads into the darkly impenetrable future. Sometimes this seems laughable, more often pitiable, but this is how people are made: they connect the past with the future, pulling their threads into the unknown.

In June, Ilya was preparing for the national championships. His primary focus was his match against Navasardov from Tbilisi’s Dynamo club. The previous year, Navasardov had underestimated Ilya, but this time he would undoubtedly be prepared. In addition, the championship would start in Tbilisi this year and Navasardov would have his home court and his fans.

The start of the championship was scheduled for June 26. The schedule had been drawn up back in the spring and the plane tickets had been bought in May. Now the war had started and that was it: the championship, the match, the brawny form of Navasardov which Ilya had held firmly in his mind’s eye all that month, along with the enthusiastic and frenzied Tbilisi fans – it all dissolved at once. Ilya suddenly crashed into an invisible barrier and fell into a state of inertness for a few days in the midst of life. He couldn’t understand what to do or what even the most immediate future held. He went to the enlistment office and they told him, as they told everyone, to wait for orders. Later the same day all of Kiev’s fire brigades moved to a wartime schedule and were on duty around the clock – the city could be bombed at any time!

In the early days of the war, Kiev carried on as if there were no war. The theaters and circus remained open; concerts were performed as usual. During the bombings, Kievites brought chairs out to the courtyards, as they felt safer outside. From there, they watched planes with crosses on their wings and fuselages fly over and calculated the pilots’ targets by the distant rumble of exploding bombs. For a while, the battlefront seemed far away. The newspapers provided only vague reports and, despite years of experience extracting traces of reality from both the printed words and between the lines, people could not determine where the war was actually happening. Which cities had the Germans already captured? Which cities was the Red Army defending? None of this was reported, only the sectors: Lvov, Rovno, Minsk, Novograd-Volynsky. So where was that resounding declaration that had been heard dozens, no hundreds, of times, from the radio and movie screens: “The Red Army has repelled hostile forces from the border and is launching an offensive into enemy territory”? Days passed, the place names changed, and suddenly everyone was stunned by the word “Zhitomir.” Zhitomir was directly adjacent – Kiev would be next.

The first refugees arrived in early July and the wounded were brought to Kiev’s hospitals. Rumors started that the factories would be evacuated. People hadn’t gotten used to the rumors, they still believed it would somehow pass, when suddenly dozens of factories at once received orders to dismantle and transfer operations beyond the Volga, to Siberia or the Urals. Machinery and personnel were going east. Now everyone else had to decide quickly and decisively whether they were staying or going, and if they were going, then how? No one knew what awaited those who left and couldn’t imagine what would happen to those who stayed. Everyone would face the unknown, but even their unknowns varied. A quiet panic set in.

“You can stay away from fire and still drown in water,” Gittel snapped when her children asked if she was ready to evacuate. Where would they go? Who would welcome them? No one needs them anyway. Isya was going to Nizhny Tagil with his machineworks factory. He was an engineer; he was guaranteed a place. That’s fine, but where would he live? Let’s say they give him a cot in a dormitory. You’re not going to fit your mother, your brother, Lilya, Biba and Biba’s baby on that cot. Who had thought about that? What would happen to their house when they all left? One morning they would leave and by lunchtime strangers would be eating at their table. Strangers would wear her fur vest and would guzzle their borscht from her bowls. Gittel didn’t want to tear herself away, to leave the home in which she’d spent her entire life and in which one day she intended to die. One day, but not now. And though the angel of death certainly won’t ask for permission, Gittel had two items of unfinished business: one was called Petya, the other – Lilya. The older children were grown, but for the sake of the younger two she would go wherever she had to once she saw there was no choice. Isya would go to Nizhny Tagil and then write whether his family should come when he got there. And he could also let them know the cost of bread and whether any meat was available – they would need to know how to prepare.

Gittel had no doubt that life in the Urals would be hard; life is good only at home. But the refugees, whose numbers in Kiev increased daily, recounted horrendous things – things that even the papers didn’t write about. Gittel needed advice and, as usual, she went to get it on Basseinaya Street, at Reb Nahum’s house. (1)

Not that the old man’s opinion was so important to her – Gittel always lived by her own principles. Her own advice was no worse than the Reb’s, but sometimes you need confirmation. Sometimes that’s important. The pale, wrinkled little old man lived in his armchair in a bright room with large windows facing west. His memory remained clear and his mind lively. And she was not the first to ask him about evacuation. He wasn’t the only one being asked and Gittel was not the only one asking. There were thousands, hundreds of thousands of Jews in Europe – in Warsaw, Brussels, Amsterdam, Paris – everywhere, throughout Europe, and now in Zhitomir and Kiev. They were asking themselves this question, asking each other this question, and some were asking him as well. Once more they were shifting responsibility for difficult decisions onto him. When things got difficult out in the world, people would lift their heads, look at his windows and imagine they could see the sky reflected there.

“The Bolsheviks don’t let us earn a living and what we do earn they take away. They count every crust of our bread and then climb into our mouths with unwashed hands if they think we have one more crumb than necessary. They climb into our heads, watching what we read and ripping books from our hands. They closed the synagogues and hammered up boards blocking the sky. But there are no pogroms. Someday their nails will rust and the boards will rot and fall down. I won’t live to see it, but maybe you will. Maybe your children will. But if you do live to see it, it will be because there are no pogroms under the Bolsheviks. The Fascists, though, are great innovators: in Germany they created their ‘Crystal Night’ and built camps. In Warsaw, in Krakow, in Lublin, they forced the Jews into the ghetto. In Kiev they will come up with something new as well – they’re great innovators. It’s better to not be too curious and best not to find out what they’ll think up for Kiev. Curiosity is a dangerous thing, Gittel. Take your children today, take them away right now. And tell yourself that you won’t return here. You will never see our Kiev again.”

“When are you leaving, Reb?” asked Gittel. She regretted the question the moment she asked it. Curiosity really is a dangerous thing.

“I’m staying, Gittel. Why are you surprised? My children must take care of themselves and it would be foolish for them to take me along. Foolish and dangerous. How long would I last without my chair, without my room, without this city? I wouldn’t even make it as far as Kharkov. And if that’s the case, what’s the point of leaving at all? Maybe here, at the last moment, someone will need…” Reb Nahum didn’t finish his thought, but just lightly waved his fingers. “Good-bye, Gittel.”

But as Gittel was leaving the room, the old man suddenly opened his eyes and again raised his hand.

“Wait. How is your granddaughter? I remember last year we gave her a pretty name.”

“That was three years ago. The child is healthy. She’s fine.”

“Go, Gittel,” said Reb Nahum with a quiet and calm smile. “Your children need you. And I’m needed here.”

Gittel walked along Khreshchatik Street without hearing the shrill sounds of the sirens all around her. She could hardly breathe through her angry tears. She couldn’t catch a full breath, but she didn’t pause, continuing to walk briskly and firmly. Old fool, he’s staying here so he can save someone at the last minute. Well, a beard doesn’t make a goat a rabbi or give him brains. Who will he save? Who? She would start preparations to evacuate that very day. Everything here could just go to hell – her house, her city, her former life. Kiev would never be the same –at least the wrinkled little old man got something right.

By July, Kiev’s war offices were working at full speed and the Dynamo athletes began receiving their conscription papers. Saplivenko was one of the first to be called up. He and Ilya had seen each other only once since the start of the war – in passing, at Dynamo’s headquarters. Although he lived just a stone’s throw away from Arsenal, Ilya only made it home for a few hours each night; they were loading train after train of the factory’s equipment to ship to Votkinsk. Saplivenko pulled his photo off the “Wall of Honor,” fished a pencil stub out of his chest pocket and wrote on the back: “To my student, for whom I dreamed of doing a lot, but managed to do very little.”

“Here,” he said, handing Ilya the photo. “Take this. You never know – in case we don’t see each other again.”

The second time Ilya saw Saplivenko was at the stadium. They only managed a quick hug – a large group of the athletes were leaving for the war that day: gymnasts, all-round athletes, soccer players.

The city was rapidly emptying. Friends, acquaintances and strangers were all leaving. Isya had left with everyone from the machine tool plant and Gittel was waiting for a letter from him with his address so that she could begin evacuating the family. Arsenal was still loading up its last trains when a telegram arrived from Votkinsk: the mechanical division that had been evacuated first had already produced its first mortars. Ilya was certain that his turn would come as soon as the factory dispatched its last load. Arsenal would no longer need him as either a firefighter or a cargo loader. But his fate would be decided much sooner. In fact, it had already been decided.

In the first days of the war, Moscow’s directives to the Ukrainian People’s Commissariats of Internal Affairs included clauses requiring the creation of seven reconnaissance groups, sabotage groups and destroyer battalions in enemy-occupied territory. A few days later the terminology changed. The destroyer battalions were now more frequently referred to as partisan detachments. Moscow demanded rapid decisions, so the authorities in Kiev adopted a secret plan to organize and send four NKVD (2) partisan regiments into occupied territory. Khrushchev and Kirponos, Commander of the Southwestern Front, signed the plan and entrusted its implementation to the People’s Commissariat of Internal Affairs. Each regiment had a headquarters and party organization, but no one developed combat tactics for them – there was no time and no one to do it. Kiev decided that, “The main thing is that we carry out orders. They’ll figure out for themselves what to do once they get there. Our fathers fought valiantly as partisans during the Civil War. This new generation can figure it out, too.”

They succeeded in forming just three of the four regiments. They managed to fill the first two, which consisted of ten battalions of one hundred men each. The People’s Commissariat activated the reserves from all branches of the NKVD: police academy cadets, border patrol cadets, railway guards, prison guards, traffic control officers, fire brigades and even couriers. Still, there weren’t enough people. The third regiment had to recruit students from the University of Kiev. They didn’t manage to create a fourth.

The NKVD Fire Service announced a general meeting for all fire-fighting teams in the city for July 14. There they learned that they were to become partisans. Of course, a partisan regiment isn’t the army: conscription doesn’t apply to partisan detachments and partisans aren’t military personnel. Under the circumstances, the “call of the motherland” or “the will of the party” was an adequate substitute for the law when the law no longer existed; it was now simply a barrier to be surmounted. On Monday, July 14, 1941, the entire militarized fire brigade of Factory 393 was enrolled in the 2nd Partisan Division of the NKVD. Although the division’s departure date was classified, rumors set the date as July 24. Ilya had ten days to evacuate Feliksa, his daughter, mother, sisters and Petya. The telegram that Gittel had been waiting for from Isya with his address had arrived just a day before and it was dangerous to put off their departure any further. No one could answer the main question: “Where are the Germans?” Contradictory rumors swirled and sharply increased the general panic. One thing was clear – the family needed to evacuate quickly.

Gittel didn’t want to leave, but she knew how to listen and understood that she had no right to take risks. Feliksa didn’t want to leave either and didn’t want to hear anything about it. The newspapers called Kiev a city-fortress that would never be surrendered to the enemy – so why should she run away? Her place was by Ilya’s side. If he had been drafted into the army, she would have enlisted as a nurse. But they enrolled him in a partisan detachment. So they could sign her up, too! Ilya learned that the 2nd regiment would be operating in the area of the Tarashchansky forest and that was near where she’d grown up. From Kozhanka to Tarashcha was just a day’s journey. She could take Tami to her parents in Kozhanka and she herself… No, it was impossible. She couldn’t entrust her daughter to Gittel or to her parents – people in Kozhanka knew everything about her. Feliksa was the one responsible for Tami and her daughter had to be taken away: from Kiev, from the Germans, from the war. Feliksa knew she had to do it, but it was terribly difficult to force herself to evacuate the city. The moment she imagined herself running away and leaving Ilya behind, her hands became heavy and useless. She would sit down and fall to the floor. Then she couldn’t get up again. She hated the very thought of leaving, but she had no right to stay. She cast about for a way out, anything, but she didn’t find one, and continued to search.

Ilya took control of the family’s evacuation. Seven people with fourteen baggage spots – two each, including the children. At Arsenal, they offered to send his wife and daughter to Votkinsk – but only his wife and daughter. Ilya refused – the family needed to travel together. If something happened to one of them, the rest would help. And besides, Isya was expecting all seven of them. Ilya took Gittel, his mother, aside and made her promise that as long as he wasn’t around, she would forget her jealousy and other nonsense. She would treat Feliksa as family. Gittel promised; this was no time for pettiness. In the last three years she had gotten used to her daughter-in-law, not in every way, but she’d gotten used to her, nonetheless. If you complain to your neighbors about your daughter-in-law for three years straight, you’re the one who looks foolish and ridiculous. Once in the winter, half a year before the war, Gittel and Feliksa went to the Zhitny market in Podol (3). They ran into one of Gittel’s innumerable friends on the upper wall.

The friend carefully looked Feliksa over and asked, “Is this Ilya’s wife? What a lovely fur collar she has. And the little girl is beautiful.”

“Yes, our little girl’s a good one,” responded Gittel.

“So, you managed to araynleygn in der shikse a shtikele Yidishkayt.” (4)

Feliksa only understood the entirely familiar “shiksa.” But she didn’t care what Gittel’s friends said about her. She also promised Ilya to take no notice of trifles.

At the beginning of July, it was very difficult to leave Kiev. By the middle of the month, it had become nearly impossible. On the nineteenth, a train for fire department families would depart for Ulyanovsk. Ilya didn’t work in the fire department, they didn’t even consider him a full-fledged firefighter, although he was registered with the fire department as a part of Arsenal’s fire brigade. But there was no option: he had to get his family on that train because there might not be another chance. Just to be certain, Ilya made an appointment with Strokach, although he didn’t intend to wait for the elusive Deputy People’s Commissar at his office. The sorting and loading of supplies for the partisan divisions was taking place right on the soccer field at the Dynamo stadium and Strokach checked in on the work every day.

Ilya didn’t know all of the athletes who were sorting, but he did spot Shchegotsky among other familiar faces.

“They won’t take me in the army,” the Dynamo forward complained. “No one will take me. Ever since I was arrested in ’38, I’ve had eczema all over my body. They say it’s nerves, damn it. They’ve ordered me to work here for now, but I still don’t know what will happen after we ship out the partisan divisions. I’m waiting around for something, but I don’t know exactly what.”

Listening to Shchegotsky, Ilya suddenly remembered how striking he looked on the field at the head of Dynamo Kiev, how confidently he led his team out for the games, how he would take the ball and tear away toward the goal, completely bypassing the opponent’s defense. All of this was gone as if it had never existed. The war had changed the city, but it hadn’t changed the people. Never mind, someday soccer would return to Kiev. Someday boxing would return.

Strokach got there at lunchtime.

“What regiment are you in?” he asked after listening to Ilya. “In the second? That means you have only a few days left and you need to get your family out right away. Let’s go.”

He went into the stadium director’s office and asked to be connected with the city’s fire chief. After that call, Strokach’s secretary prepared a letter of petition and the bureaucratic machine of the People’s Commissariat swung into action; six Goldinovs and one Tereshchenko appeared in the final list of fire department family members travelling to Ulyanovsk. The list was drawn up on July 18, the evening before their departure. Everyone on the list received transit documents. The train was scheduled to depart at three o’clock.

“Alright,” said Gittel as she placed the documents into the handbag with their passports and the children’s birth certificates. “That means we need to be at the train station by six in the morning.”

“Mama, why at six?” laughed Ilya.

“Because we have to make sure we get on that train. If I thought it would get us out sooner, I’d go to the station now. Go home, get some sleep… No, wait. I want to see you off. Tomorrow is going to be a packed day, we’ll hug and cry and talk nonsense, but I need to say one thing to you now and you need to listen to me.”

They went down the rickety wooden staircase to the courtyard. It was dark and unusually quiet. Ilya had never seen Podol so dark and silent. The buildings surrounding the courtyard were black. There was no life in them and no light in the windows. Many of the neighbors had already left and those who remained covered the windows from the inside with blankets. Everyone monitored the blackout: police, building superintendents, neighbors. The war had been going on for a month and the city had changed so much that Ilya no longer recognized it. It seemed as though Kiev couldn’t even recognize itself anymore. Even the stars in the Kiev sky looked different. They were filled with a heavy yellow-crimson light and hung strangely low in the sky. Well, at least the Germans can’t bomb the stars, Ilya suddenly thought as they went outside.

Gittel stroked her son’s shoulder. “I know that you understand it all better than I do and you’ve been making your own decisions in life for a long time now. You and I are so much alike. I knew it before and can’t deny it now. You’re always first, you want to do everything better than others – that’s probably the right way. I saw you fight and, you know, I liked it,” she laughed quietly. It wasn’t true, but that’s what she needed to say to him on a day like today. “You think, you don’t just wave your fists around. But not everyone knows how to think – fools and weeds both grow without rain. What am I telling you? If there were no fools, maybe this war wouldn’t be happening. So don’t listen to anyone. I understand that you’ll have bosses, they’ll decide everything for you, give orders and what else? Bosses love to give orders but carrying them out gets left to you. A fool can drive you into a corner that a wise person then can’t make his way out of.”

“But Mama, an order is…”

“Yes, yes, I know. I’m not telling you to refuse or, God forbid, to argue. Bosses and fools don’t know how to argue and don’t like people who can. But there may be a lot of orders and you have only one life. Think about yourself. This is what I wanted to tell you. Now go and get some sleep. Tomorrow morning, at five, come with Feliksa and Bassama – we’ll all go together so that we don’t have to find each other at the train station. There will be such chaos there that devils could lose their sinners.”

Ilya crossed their small courtyard, waved good-bye and went out into the street. Gittel watched him leave. She saw him turn the corner, run across the empty street and walk briskly towards the cable car up the hill.

“May God make you like Ephraim and Manasseh. May the Lord bless you and keep you; May the Lord cause His face to shine upon you and be gracious unto you.” Gittel stood in the middle of the dark courtyard and the words of the ancient blessing flowed and dissolved in the darkness. “May the Lord lift His face upon you and grant you peace...” The walls had long since hidden her son’s tall figure from her, but she could see how he rose in the darkness and solitude along Aleksandrovskaya Street and each step brought him closer to the night stars above Kiev – crimson, white, icy.

Ilya didn’t pay particularly close attention to Gittel. She asked him to be careful. Well, of course, he would be careful – how could he not? A mother had to say some words of parting. That’s the ritual and she had said them. Later he would remember this July evening. Maybe they would remember it together, after the war, when everyone came back to Kiev. It is possible that her words would be filled with new meaning. New meaning that neither he nor Gittel knew yet. But today, after a grueling day spent in crowds, in a crush, in bureaucratic offices, on the eve of another equally exhausting one, everything Gittel had said remained just pointless words to Ilya. The words didn’t matter, but Ilya suddenly understood that the exchange itself mattered greatly. They were parting and tomorrow he would be left alone: without Gittel, without Feliksa, without Tami. He would no longer be able to help them, no matter what happened.

Feliksa was waiting for him. She was calm and collected.

“Here’s what I’m thinking,” she said as he entered. “You need to be prepared in advance, in case something happens. Because anything could happen: for example, you may have to return to Kiev when the Germans are here.”

Ilya thought about it. This thought had never occurred to him, but it really was possible.

“While you’re here, find out which of your friends are staying. For example, Irina Terenteva isn’t going anywhere – her mother is bedridden and she’ll stay with her mother. As a last resort, you could go to her. But you can’t come back here and you can’t go to your mother’s either.”

“You’re right,” said Ilya. “I’ll ask around.”

“You need to hide some clothes. Bury them in a safe place. You can’t just walk around the city in an army jacket. Here’s a sack. It has everything you need: an old coat, pants, a jacket, boots. You can bury it somewhere deep in the park. But it’s only for the worst case – there’s no place more dangerous for you than Kiev.”

Ilya knew this as well as his wife. After his April victory at Krutikov Arena, the whole city seemed to know him. He would never come back here on his own volition, but there was no way to know what awaited him.

“And one more thing, the last. If you’re wounded, if you need to hide, to rest or get warm – I don’t know, I can’t imagine everything that could happen to you – go to my family in Kozhanka. They’ll always help you.”

“Of course.” Ilya put his arms around his wife. “Thank you. Have you already packed everything? My mother wants us all to go to the station together.”

“She’s right. We need to go together. When do we leave?”

“In the morning. At half past four.”

“We don’t have much. I took your suitcase. And a bag of food. Maybe we’ll come back soon?” The question sounded somehow helpless and Feliksa added: “Maybe as soon as fall.”

What she called a bag was just a small backpack in which she packed canned foods, bread, three dozen hard-boiled eggs, millet and potatoes.

“I hope you come back soon, too,” said Ilya, although he didn’t know when that would happen or even what to think about it. Feliksa’s steady manner didn’t surprise him even though she’d spent the entire previous week crying. She always struggled with nerves before a competition, but would arrive at the start calm and steady. Ilya had had time to get used to it.

They sat together in silence, as if afraid that any parting words would crush their fragile faith in the brevity of the separation. Feliksa knew that she didn’t want to go but had to. Ilya knew that he didn’t want to part from her but had to. So at least let their separation be brief.

The entire day of departure was filled with bottomless despair and a sense of powerlessness before fate, before the war, which now snatched people from their homes and threw them to the east by the hundreds, by the thousands, by the trainload. On the nineteenth, several factories at once set out for the Volga and the Urals. The central train station, the entire square in front of it, and the platforms were tightly packed with women and frightened, howling children. People wandered from train to train between heated freight cars and reclassified cars which only recently carried livestock, unable to distinguish one from the other, with no idea of how or where to find the correct train and the conductor – the only person with the lists of evacuees, on whom their entire fate now depended.

Two military trains were also departing from the station at that time. They were loading troops composed of recent Kiev conscripts. A rather short route awaited them: first to Kharkov, and from there, joining pre-existing divisions, to the front. To the west, German troops stood just thirty kilometers from the outskirts of Kiev. Or rather, the Germans weren’t standing still, they were moving, surrounding the city from the north and the south and no one knew where they’d turn up tomorrow. “The day before yesterday the Germans took Belaya Tserkov, yesterday Fastov and today they’ll be in Motovilovka.” Motovilovka was a summer cottage area just forty minutes outside Kiev. The crowd filled up with rumors, absorbed them devised new, inconceivable ones. There was no one to confirm or contradict the rumors, and so they seemed entirely believable. The very sight of the new recruits of various ages, lacking confidence in themselves or their own actions, looking more like ordinary citizens inexplicably dressed in wrinkled new uniforms, did not inspire confidence. Rather, the sight intensified the panic of those departing, generating an almost apocalyptic feeling. This isn’t how you leave for a month or half a year, this is how you flee forever.

The fire department train was made up of khaki-colored heated cars and appeared more reliable than the others. Ilya found their car. The doors were closed and fastened with a large hook. Ilya looked for the porter who certainly couldn’t be inside the wagon. People streamed along the platform in both directions simultaneously, constantly bumping into each other, colliding, cursing and scolding. Searching for the porter there would be pointless and futile.

“Open it,” Gittel commanded. “We have to take our seats, and then we can wait for instructions. The train will start moving any minute now.”

Ilya pulled off the hook and opened the doors. The interior smelled like horse manure and clumps of hay lay on the plank floor. In the middle there was a place for a potbelly stove, but there was no stove. To the left and right of the doors, three tiers of bunks stretched from wall to wall. It was immediately clear that the car wasn’t empty.

“Get in and close the doors,” someone shouted from inside, “or they’ll all come running in.”

“That’s alright, I’ll guard the door for a bit until the porter turns up. The roof will heat the place up and you’ll all suffocate in here with the doors closed.”

His eyes adjusted to the darkness and he saw that some of the bunks were already occupied. Some women, and nearly a dozen children, were already sitting with their backs and sides tightly pressed against each other and their legs tucked in. Ilya didn’t ask who these people were or whether they had travel documents. If they were here, that meant they needed to leave – let the porter sort out the paperwork.

He helped Gittel up, threw all of their belongings into the car and remained standing by the open doors.

“I want to go up high by the window,” Tami announced confidently. Four small, dark windows near the roof let in a dull, grey light.

“No, you’re not going up.” Feliksa examined the cracks in the walls of the car and the boards of the bunks. “It’s dangerous up there and hard to get down. We’ll ride on the lower level.”

The whole family began to settle in on the bunks, covering the cracks in the walls with their bags of clothes, making something resembling a bed.

Two streams of people flowed in opposite directions along the platform, still frantic and heated. Many knew what they were looking for but didn’t know where to go. The open doors of the car presented a simple and straightforward solution to an unsolvable problem. What difference did it make where you went or with whom, as long as you got out of the doomed city as fast as possible. There was no longer a place for them here. Life itself was pushing the Kievites out, but maybe it would still accept them in some other city.

The freight car quickly filled with evacuees and the closer it got to departure time, the more desperately new refugees tried to get in. Some of them had tickets issued for this particular car, others had nothing besides their skills of persuasion and the hope of deceiving the porter – a large and decisive woman who could turn hope to dust and ash with a single wave of her finger. Pleas alternated with flattery, requests with threats and curses. It was impossible to watch and unbearable to listen – but they were forced to do both. Those who found themselves at the Kiev train station in late July 1941 would never forget the roaring and groaning crowd rushing along the packed train cars, the people losing both hope and strength, looking with utter fury and hatred after the departing, overcrowded train.

The fire department train left in the evening, packed with registered and unregistered passengers, all of whom were so exhausted by the day that they felt as if they’d been on the road for a week. A long and draining trip awaited them which could be neither accelerated nor shortened. They could only be delayed by long stops on sidings and auxiliary lines while troops were sent in the opposite direction to the front.

Late that evening, a summons arrived by messenger: Ilya was to report to the regiment headquarters.

The following morning, he was received by Gritsenko, Commander of the 8th Battalion, and Battalion Commissar Nusinov. The window of the small, smoke-filled room, which before the war had housed Dynamo’s stats office, looked out to the rear of the stands. From time to time the noise of the trucks, drivers and loaders in the stadium could be heard. It didn’t sound like anything special if you didn’t realize that it was the sound of heavy military trucks bringing equipment for the partisan regiments.

The battalion commander shook Ilya’s hand, saying, “I saw you yesterday at the train station, but didn’t try to distract you. Is everything alright? Did you see your family off?”

“Yes, Ilya Yakovlevich. They’ve gone.”

Gritsenko was one of the fire department inspectors and Ilya had met him a few times before the war. He was meeting the Commissar for the first time but had already heard that he’d worked in the political section of the Police Department.

“Two hours ago our train passed Poltava. They’re moving slowly but, most importantly, without incident. They should be approaching Kharkov by now,” said Nusinov, watching Ilya carefully.

“Quite right, Abram Yakovlevich, best they should travel without incident. And when the family is safe, even fighting is easier,” Gritsenko agreed and turned to the business at hand. “The regimental military council meets tomorrow and on July 24 we’ll push out to our positions. There’s not much time for preparations – or rather, there’s no time at all. Abram Yakovlevich and I are selecting candidates for the positions of platoon commanders. I’ve proposed you as the commander of the first platoon. Everyone knows your sports achievements and you’ve also worked as a coach: you know how to lead and motivate people. And I also remember your work from fire inspections.”

“I want to be sure that you’ve understood, Comrade Goldinov, that in the current conditions, a platoon commander is more like a partisan detachment commander.” The Commissar did not appear to share Gritsenko’s optimism. “We will rarely act as a part of a battalion, much less a division. Your platoon will have to exist autonomously. You will have responsibility for carrying out your assignments and the activism; the lives of your subordinates will depend on your decisions. You’re a very young man, which concerns me, but Ilya Yakovlevich has confidence in you. So decide: are you ready to take on a platoon?”

“Is the platoon already formed?”

“Almost. Here’s a preliminary list.” Gritsenko handed Ilya a hand-written list of the first and last names of partisans. “You can change the list, but don’t get carried away. We’re prepared to transfer one or two people from one platoon to another, but not more. Otherwise, the whole list goes to hell.”

Ilya looked over the names. There were six from the Arsenal fire brigade, another six from the second brigade, three security guards from the state bank, and two people from the fire department administrative offices. These last two were older – one already over fifty. Ilya considered exchanging them for younger fighters, but just in time he spotted a note: both were Party members. He realized that the Commissar had most likely included them and he put the list down in front of him.

“No changes. What do I need to do now as platoon leader?”

The battalion commander was pleased that the issue had been resolved quickly. “If you have no objections to the current list, find a pencil, a ruler, and a large sheet of paper. Make a final version. Here’s an example. Think about who to appoint as squad leaders. Give me the list before lunch. Tomorrow the military council will confirm all of the platoon officers. After that you’ll gather your people, receive uniforms and rations, and so on.”

Ilya succeeded in completing only half of the sections by lunchtime. The column titled “Address of nearest relatives/ exact address” remained empty. He didn’t even know what to write for his own relatives – they didn’t have an exact address now. After thinking it over, he decided to give his brother’s address, E.G. Goldinov in Nizhny Tagil, and his mother’s Kiev address. She’d return there eventually.

“That’ll do for now,” said Gritsenko when he took the list. “You can fill out the rest tomorrow. After the council, we’ll assemble the battalion and I’ll introduce the platoon commanders.”

On the way home, Ilya stopped off at the stadium to say goodbye to Shchegotsky. But Kostya wasn’t there.

“They sent him off to Nikolskaya yesterday as a firefighter. They’d taken the whole group as partisans, so there was no one left to operate the pump,” one of the loaders told Ilya. Ilya didn’t go over to Nikolskaya.

Kiev had noticeably emptied during the month of war, but it still didn’t seem deserted. Those leaving rushed around, hastily completing their last essential tasks. They stopped in their tracks at the radio outlets as reports from the Information Bureau were being transmitted, listened gloomily and, hearing nothing encouraging, rushed on. Those who stayed looked lost. They didn’t know, couldn’t imagine, what to expect when the Germans would take Kiev. Although not everyone was concerned. Many people could remember 1918, when the German troops kept occupied Ukraine one step away from the civil war which had inflamed the Russian provinces. But even those who knew for certain there had been order under the Germans, guessed that this time different, newer Germans were coming. Yes, there would be order, no doubt about it – but what kind? And there were those who didn’t think much about it – why wring your hands over what hasn’t happened yet? In the hot, sunny summer of 1941, dazzling beauties sunbathed on the Kiev beaches. Just as they always had.

On July 24, at three o’clock in the afternoon, Ilya went home for the last time. He was already in uniform with the single red star of a junior lieutenant on his shoulder. The commander had scheduled the regiment’s assembly for six o’clock that evening on the square at the Military Academy.

Korzhik, the building superintendent, showed up at Ilya’s entrance. As though he’d been waiting for him.

“So, champ? Wife shipped off and you yourself headed to the front to defend your homeland?”

“Yes, we’re leaving today.” Only his family knew that it was a partisan regiment. He told everyone else that he was going to serve in the army. “Are you staying here?”

“The Housing Authority isn’t a big enough organization to be evacuated. Yes, we’re staying. The water supply must be monitored, the sewage system. Carry out fire prevention measures – you know. When you come back, everything in your apartment will be in order: just as you left it. By the way, when will you turn in your keys?”

“I’ll take them with me. So as not to trouble you.”

“But that’s not right. You have to turn in your keys.”

Ilya gave the superintendent a strong slap on the back, causing Korzhik’s knees to buckle in surprise.

“Let’s talk about it next time. Meanwhile, just consider it a work trip – as usual.”

The apartment was empty and felt enormous again. Ilya intentionally broke its silence with heavy steps, slamming the kitchen cabinets, checking that nothing important had been left behind. He found an old pocketknife, a piece of string and a matchbox filled with salt. He tossed all of it into his duffel bag.

Feliksa’s things were still hanging in the closet. Ilya would have left them like that, but a glimpse of red suddenly flashed from the dim row and he recognized her silk robe. Something in him shuddered. He grabbed everything that was in the closet, wrapped it up in packing paper and shoved the bundle into the far corner of the entrance closet, realizing the whole time that he was doing something completely senseless.

Their old phonograph stood on the floor in the corner. Ilya wound it up and sat down next to it, leaning against the radiator, but didn’t put on a record. The spring motor ran quietly with a slight click.

It was easy to say to the obnoxious super “let’s talk about it next time.” But when would he return if he couldn’t even leave? When the phonograph stops, then I’ll leave, Ilya decided.

A minute later he slung the duffel bag over his shoulder, closed the door and ran quickly down the stairs. He walked across the courtyard as he’d done so many times before when leaving on a work trip.

That night his regiment received their weapons and later into the night they loaded into the train cars under the powerful station searchlights. Shortly before dawn, the train with the battalions of the 2nd partisan regiment set off for Grebenka by an indirect route. The usual route through Fastov had already been cut off by the Germans days earlier.

Endnotes

Translator’s note: Reb is a Yiddish term of respect derived from the Hebrew rav ‘master’. Sol Steinmetz, Dictionary of Jewish Usage: a Guide to the Use of Jewish Terms. 2005, Rowman & Littlefield.
Translator’s note: The NKVD, or People’s Commissariat for Internal Affairs, is best known for their direct role in the purges of the 1930s. However, during this period they also held a wide range of public order responsibilities including firefighting, policing, and border control.
Translator’s note: Podol (Podil): an old Jewish part of Kyiv where Jews flourished culturally and commercially.
Author’s Note: “add a bit of Jewish to the shiksa”

Глава седьмая (Russian Original)

Патефон без пластинки

(Киев, лето 1941)

В Киеве всё поняли утром 22 июня. На рассвете, в 4 часа, немецкая авиация бомбила городские окраины. Первым налётом был полностью уничтожен литейный цех завода «Большевик», под завалами осталась вся ночная смена. Сорок человек погибли в Жулянах, сгорели восемь истребителей, среди них машины командира авиационной дивизии, его заместителя и самолёт связи. Бомбили киевский вокзал, заводы, казармы воинских частей.

Во время второй атаки, в 7 часов утра, в городе включили сирены воздушной тревоги. И хотя слово «война» чернело на газетных полосах все последние годы, к войне готовились, её ждали, многие подумали, что тревога учебная.

– Да никакая она не учебная, – удивлялись наивности горожан крестьянки, ещё затемно открывшие возле базаров торговлю молочным, зеленью и овощами. – Мы ехали через Жуляны, через Пост-Волынский – сами видели, как на носилках несли убитых. Бомбы бросали с самолётов. Это война!

Летучие отряды милиции тем утром разгоняли торгующих с особой яростью, прикладами дробили бутылки с молоком и глечики, полные сметаны, тщательно давили сапогами помидоры, так словно не было у них в эти часы более важных дел, а сирены выли и выли, не утихая.

Москва молчала, молчали украинские власти, но киевляне, ещё не сознавая масштабов случившегося, главное уже поняли.

На этот день было назначено открытие Республиканского стадиона имени Хрущёва, так после реконструкции постановили называть Красный стадион. Готовился большой спортивный праздник, выступления гимнастов, штангистов, легкоатлетов. Вечером на новом стадионе киевское «Динамо» играло с московским ЦДКА.

Костю Щегоцкого разбудил телефонный звонок приятеля.

– Ты что, спишь, Костя? Война!

– Что за ерунда? – спросонья Щегоцкий не сразу понял, о чём речь. – Где война.

– Костя, я не шучу. На нас напали немцы.

Связь прервалась. Щегоцкий подошёл к окну. Уже рассвело. Было тихо, но эту тишину вдруг скомкали и разорвали с сухим хрустом один за другим четыре дальних взрыва. Война? Значит, матч отменят? Нужно было встретиться с Бутусовым. Тренер «Динамо» ещё не получил квартиру в Киеве и жил с семьёй в гостинице Континенталь.

Когда Щегоцкий вышел к Золотым воротам, сирены замолчали. Вскоре дали отбой тревоги. На улицах стало тихо, необычно тихо, только дворник в скверике у фонтана гонял метлой по асфальту первые жёлтые листья каштанов и, ожидая открытия, у дверей продовольственного магазина на углу улицы Короленко привычно томилась очередь.

Щегоцкий быстро спустился по Свердлова, не глядя на сигнал светофора, перебежал наискосок Крещатик, чтобы через Пассаж выйти к Континенталю. Возле гостиницы, откуда-то сверху, на мгновенье ему показалось – с неба, динамовский форвард услышал знакомый взволнованный баритон. Этот голос был известен всей стране, любой, кто слушал радиорепортажи с футбольных матчей, безошибочно узнал бы Вадима Синявского. Лежа на подоконнике четвёртого этажа, Синявский прямо из своего номера кричал в телефонную трубку:

– Бьют зенитки!.. Мимо. Наш истребитель с красными звёздами на крыльях проходит над фашистским бомбардировщиком марки «Юнекерс», едва не задевая его, и, кажется, заходит на повторную атаку. Воздушный бой над Киевом продолжается. Три звена немецких тяжёлых бомбардировщиков, несущих смертельный груз, рвутся к советским заводам. Красные соколы преграждают им путь, обороняют столицу Украины!.. И снова в небе видны разрывы зенитных снарядов… Я веду этот репортаж и не могу поверить своим глазам: над столицей Украины идёт воздушный бой с авиацией фашистов.

В Киеве в эти минуты было тихо и солнечно, но спортивный комментатор уверенно импровизировал, глядя в высокую синеву июньского неба.

– Да, это война, Костя, – пожал ему руку Синявский, когда Щегоцкий заглянул к нему в номер. – Только что говорил с Москвой – полной информации пока нет. Ясно, что немцы бомбили не только Киев. То же происходит сейчас в Житомире, Севастополе, Риге, Каунасе. Нас атаковали по всей границе.

Бутусов тоже сидел у телефона, сжимая в руке телефонную трубку.

– Костя, я ничего пока не знаю! – встретил он Щегоцкого. – Битый час звоню в Спорткомитет, никто ничего сказать не может. Сейчас отправлюсь к ним сам. Понятно одно: в Киеве отменить матч союзного чемпионата не могут, а в Москве решение ещё не приняли. Так что иди на стадион, собирай ребят и ждите новостей.

Новостей в эти утренние часы ждали все. На Троицкой площади собрались спортсмены киевских ДСО. Здесь было многолюдно и оживленно. Тем, кто ещё не слышал о ночной бомбежке, уже рассказали, а те, кто слышал – узнали много нового. Но радио молчало, транслировало марши – военные, спортивные, рабочие. Официальных сообщений не было. Прошел слух, что правительство выступит с заявлением в двенадцать часов. Ждали полдня. Ждали заявления Сталина.

Собравшись вместе, люди чувствовали себя уверенней. В том, что это война, сомнений не оставалось, но и мало кто сомневался, что война эта будет быстрой и победоносной – никому не позволено подло, по ночам, бомбить наши города.

В полдень радио продолжало передавать марши. Прошло ещё четверть часа, прежде чем музыка резко оборвалась, и диктор объявил выступление Молотова.

Почему Молотов? Почему не Сталин, спросил себя Щегоцкий. И это был первый вопрос из долгого ряда тех, что задал он себе, слушая выступление министра иностранных дел. Больше спрашивать было некого.

Молотов говорил, чуть запинаясь. Он читал подготовленный текст, но иногда казалось, что с трудом подбирает слова, и тогда голос наркома звучал даже растерянно. В какой-то момент Косте показалось, что тот оправдывается перед ними, рассказывая, как аккуратно выполнял Советский союз пункты договора с Германией. Похоже, все, кто собрался в тот день у стадиона, ждали других слов и другого настроя руководства страны. Но подробный молотовский пересказ событий минувшей ночи: бомбёжка городов, пересечение границы немецкими войсками, объявление войны немецким послом с шулерской фамилией – а какой ещё может быть фамилия у посла фашистов, – убеждал, что случившееся – серьёзно и, видимо, надолго.

Теперь всё изменится, понял вдруг Костя, жизнь изменится навсегда. И от этой мысли вдруг скользнуло, словно оступилось, сердце и похолодели руки. Он с нежностью смотрел на каменеющие лица ребят, слушавших Молотова у нового республиканского стадиона. Они были готовы встать в строй немедленно, чтобы прямо отсюда, с Троицкой площади, отправиться в окопы и защищать свою страну, свой город. У них не было его опыта, ни один из них не провёл и дня в камерах Лукьяновской тюрьмы, они не знали того, что знал он, и не видели того, что он видел, об их спины не ломал стулья следователь, но сегодня этот его опыт был неважен. Все они уйдут на войну, и он уйдёт с ними вместе.

Молотов закончил выступление. Последние слова прозвучали уверенно и твердо, но у собравшихся в тот день перед стадионом они вызвали не воодушевление, а растерянность. Что делать дальше? Понятно, что праздник отменят, так что же теперь, возвращаться домой? Молотов об этом не говорил, и никто не мог им сказать уверенно и внятно.

На пустую трибуну, где так и не появились этим утром руководители республики, вдруг поднялся невысокий, круглоголовый спортсмен. Щегоцкий узнал Лёню Сапливенко. Лёня – человек быстрых действий, он не станет сыпать лозунгами, лишь бы покрасоваться перед толпой, и если говорит, то говорит по делу.

Сквозь плотную толпу спортсменов Костя начал проталкиваться к трибуне. Он хотел услышать Сапливенко, но тот выступал недолго, и Костя расслышал только несколько последних фраз. Сапливенко называл адреса военкоматов трёх ближайших районов – Ленинского, Печерского, Кагановичского и тут же назначал места сбора. Тем, кто, как и он, жил в Ленинском, Сапливенко велел собраться на углу улиц Жадановского и Шота Руставели. Не то, чтобы сразу после этих слов Сапливенко, все, кто был на площади, отправились за повестками. Одни не услышали Сапливенко, другие в военкомат идти не собирались, но энергии гнева, накапливавшейся за день, наконец был дан выход.

Щегоцкий отправился на стадион. Там, возле раздевалки, команда киевского «Динамо» несколько часов ждала решения судьбы матча с ЦДКА. В три часа стало известно, что матч не состоится, но футболистам всё равно велели оставаться на поле. В половине седьмого вечера начался новый налёт и тогда только, под вой сирен, они разошлись по домам. Костя чувствовал себя усталым и измученным, как после выматывающего матча, который он проиграл.

Мы живём привычками и планами, тянем нити надежд из прошлого в будущее, вяжем на них узелки задач и пытаемся разглядеть вдали большие цели. Если что-то – ошибки, обстоятельства, судьба, эти нити спутывает или рвёт, мы начинаем строить новые планы, растерянно покружив у места обрыва, и снова тянем свои нити в будущее, о котором не знаем ничего. Иногда это выглядит смешно, чаще – жалко, но люди устроены так – они связывают прошлое с будущим, тянут свои нити в неизвестность.

В июне Илья готовился к первенству Союза. Главной для него должна была стать встреча с Навасардовым. В прошлом году тбилисский динамовец недооценил Илью, но на этот раз он, несомненно, подготовится, к тому же, первенство начнётся в Тбилиси, а там у Навасардова родные стены, свои болельщики.

Начало чемпионата назначили на 26 июня. Расписание встреч было составлено ещё весной, билеты на самолёт заказаны в мае. Но вот началась война и всё: чемпионат, бои, крепкая фигура Навосардова, которую не отпускал, держал перед мысленным взором весь этот месяц Илья, а с ним азартные и яростные тбилисские болельщики, абсолютно всё развеялось враз. Илья вдруг налетел на невидимый барьер и замер на несколько дней посреди жизни, не понимая, что делать и чем обернётся самое близкое будущее. Он пришёл в военкомат, и ему, как и остальным, сказали ждать повестку, но в тот же день все пожарные команды Киева перешли на военный режим работы и дежурили круглосуточно – город могли бомбить в любое время.

В первые дни войны Киев пытался жить так, словно войны этой на самом деле нет – работали театры, не закрывался цирк, шли концерты. Во время бомбёжек киевляне выносили стулья во дворы, считая, что так безопаснее, смотрели, как пролетают над ними самолеты с крестами на крыльях и фюзеляжах и по дальнему грохоту рвущихся бомб определяли цели налётов. Какое-то время казалось, что фронт далеко. Газеты писали невнятно, и толком понять, где именно он проходит, не могли даже опытные люди, привыкшие различать следы действительного и в словах, и между строк. Какие города уже захвачены немцами? Какие обороняются Красной армией? Ничего этого не сообщалось, мелькали только направления: Львовское, Ровенское, Минское, Новоград-Волынское. Где же, наконец, знаменитое, звучавшее десятки, сотни раз по радио и с киноэкранов: Красная Армия отбросила противника от границы и развивает наступление на вражеской территории? Дни летели, направления менялись, внезапно всех оглушило прозвучавшее «Житомирское направление». Житомир — это соседняя область, за ним уже Киев.

В первых числах июля в городе появились первые беженцы, в киевские госпитали начали привозить раненых. Пошли слухи о возможной эвакуации заводов. К слухам ещё не успели привыкнуть, ещё думали, что обойдётся, но тут разом десятки предприятий получили приказ демонтировать и вывозить оборудование за Волгу, в Сибирь, на Урал. Техника и персонал уезжали на Восток, а остальным киевлянам нужно было решать быстро и определённо, едут они или остаются, а если едут, то как? Никто не знал, что ждёт уехавших, и не мог представить, что случится с оставшимися. Всех ожидала неизвестность, но даже неизвестность была разной. В городе началась тихая паника.

Спасайся от огня, но и воде не верь, сердилась Гитл, когда дети спрашивали, готова ли она ехать в эвакуацию. Куда? Кто их встретит, кому они нужны? Ися уезжает со своим станкостроительным заводом в Нижний Тагил, он инженер, ему дали бронь. Это хорошо, но где он будет жить? Допустим, ему дадут койку в общежитии. На эту койку не уложишь мать, брата, Лилю и Бибу с ее ребенком. Кто об этом подумал? Кто подумал, что станет с их домом, когда все уедут. Утром они выйдут со двора, а обедать за их стол сядут уже чужие люди. Они наденут её меховую жилетку и будут хлебать свой борщ из её тарелок. Гитл не хотела срываться с места, уезжать из дома, в котором прожила всю жизнь и собиралась когда-нибудь умереть. Когда-нибудь, но не сейчас, и хоть ангел смерти не спрашивает, готов ли твой саван, у Гитл оставались два неоконченных дела: одно дело звали Петя, другое Лиля. Старшие уже выросли, но ради младших она поедет, куда угодно, если увидит, что выбора нет. Пусть Ися отправляется в Нижний Тагил и оттуда напишет, готов ли он встретить семью. Заодно пусть напишет, сколько там стоят хлеб и продают ли мясо, надо же знать, к чему готовиться.

На Урале им будет тяжело, в этом Гитл не сомневалась – хорошо только в своём доме, но беженцы, которых с каждым днём в Киеве становилось всё больше, рассказывали что-то совсем ужасное, о чём не писали даже газеты. Гитл был нужен совет, и она привычно отправилась за ним на Бассейную, в дом реба Нахума.

Не то чтобы мнение старика много для неё значило, Гитл всегда жила своим умом, она умела советовать не хуже реба, но иногда приходится себя проверять. Иногда это важно. Маленький старый человек, живущий в кресле, в светлой комнате с большими окнами, выходящими на запад, белый, ссохшийся под густой вязью морщин, сохранил ясную память и живой ум. И она была не первой, спросившей его об эвакуации. Этот вопрос задавала не одна Гитл и не только ему. Тысячи, сотни тысяч евреев в Европе – в Варшаве, в Брюсселе, в Амстердаме, в Париже, везде, по всей Европе, вот, теперь в Житомире и Киеве задавали этот вопрос себе, друг другу, ещё и ему. Они снова перекладывали ответственность за тяжёлое решение на него. Когда на земле становится тесно, люди поднимают головы, они смотрят на его окна, и им кажется, что в них отражается небо.

– Большевики не дают нам зарабатывать, а заработанное отнимают. Они считают каждую корку нашего хлеба и лезут в рот немытыми руками, если какая-нибудь крошка покажется им лишней. Они лезут нам в головы, смотрят, что мы читаем и вырывают книги из рук. Они закрыли синагоги и забили небо досками, крест-накрест. Но они не делают погромы. Когда-нибудь их гвозди проржавеют, а доски сгниют и отвалятся. Я этого уже не увижу, может быть, увидишь ты, может быть, твои дети. Но вы сможете это увидеть, потому что большевики не делают погромы. А фашисты большие изобретатели – в Германии они устраивают «Хрустальную ночь» и строят лагеря, в Варшаве, в Кракове, в Люблине они отправили евреев в гетто. В Киеве они тоже что-нибудь придумают, они большие изобретатели. Лучше нам не быть любопытными и не знать, что они придумают в Киеве, любопытство опасно, Гитл. Увози детей сегодня, увози прямо сейчас и скажи себе, что сюда ты не вернёшься – нашего Киева ты никогда не увидишь.

– А когда вы уезжаете, ребе? – спросила Гитл. Она пожалела об этом вопросе, едва задала его. Любопытство, и правда, вредно.

– Я останусь, Гитл. Что тебя удивляет? Мои дети о себе позаботятся сами, а меня увозить бессмысленно. Это бессмысленно и вредно. Сколько я проживу без своего кресла, без своей комнаты, без этого города? Я не доеду даже до Харькова, а если так, то зачем выезжать? Может быть, здесь я кому-нибудь в последнюю минуту …, – реб Нахум не договорил, легко шевельнул пальцами. – Прощай, Гитл.

Но когда Гитл уже выходила из комнаты, старик вдруг открыл глаза и ещё раз поднял ладонь.

– Постой. Как здоровье твоей внучки? Помню, в прошлом году, мы дали ей красивое имя.

– Это было три года назад. Девочка здорова. У неё все хорошо.

– Уезжай, Гитл, – реб Нахум улыбнулся спокойно и тихо. – Ты нужна своим детям. А я нужен здесь.

Гитл шла по Крещатику под рев сирены и не слышала его – ей не давали дышать злые слезы, она не могла вздохнуть полной грудью, но не останавливалась, шла быстро, и шаг её был твердым. Старый дурень, он остаётся, чтобы кого-то здесь спасти в последнюю минуту. Борода не делает козла раввином и не прибавляет ума. Кого он спасёт? Кого? Она сегодня же начнёт готовиться к эвакуации и пусть всё летит здесь к чертям – её дом, её город, её прошлая жизнь. Киев уже не будет прежним, хоть в чём-то прав этот маленький морщинистый старик.

В июле киевские военкоматы заработали в полную силу, и динамовцы стали получать повестки. Одним из первых вызвали Сапливенко. С начала войны они с Ильёй виделись всего раз, случайно, на бегу, в динамовском коридоре. Илья, хоть и жил в двух шагах от «Арсенала», вырывался домой только на несколько коротких ночных часов – завод грузил состав за составом и отправлял оборудование в Воткинск. Сапливенко снял с доски почёта свою фотографию, выудил из нагрудного кармана рубахи огрызок химического карандаша и написал на обороте «Моему ученику, для которого я мечтал сделать многое, но успел очень мало».

– Держи, – протянул он фотографию Илье, – мало ли, вдруг не увидимся больше.

Второй раз Илья встретил Сапливенко на стадионе. Они успели только наскоро обняться, в тот день на войну уходила большая группа спортсменов: гимнасты, многоборцы, футболисты.

Город стремительно пустел, уходили и уезжали друзья, знакомые, незнакомые. Уехал Ися со своим станкостроительным заводом, и Гитл ждала от него письмо с адресом, чтобы начать эвакуацию семьи. «Арсенал» ещё грузил последние эшелоны, когда из Воткинска пришла телеграмма – механический цех, вывезенный первым, уже начал выпускать миномёты. Илья был уверен, что его очередь придёт, едва завод отправит последний состав. Ни как пожарник, ни как грузчик «Арсеналу» он уже не понадобится. Но судьба его решилась намного раньше, фактически, она уже была решена.

В московских директивах, полученных республиканскими наркоматами внутренних дел в первые дни войны, были пункты, предписывавшие создание резидентур, диверсионных групп и истребительных батальонов на территориях, занятых врагом. Несколько дней спустя терминология изменилась, истребительные батальоны теперь чаще называли партизанскими отрядами. Москва требовала быстрых решений, и в Киеве приняли секретный план по организации и отправке в тыл противника четырёх партизанских полков НКВД. План подписали Хрущёв и командующий Юго-Западным фронтом Кирпонос, его выполнение поручалась наркомату внутренних дел. В каждом полку существовал штаб и работала партийная организация, однако тактику боевых действий для них никто не разрабатывал – некогда было, да и некому. «Главное, чтобы приказы выполняли. А там сами как-нибудь разберутся, – решили в Киеве. – В гражданскую отцы лихо партизанили, научатся и эти».

Всего таких полков успели создать три. Первые два были укомплектованы полностью, они состояли из десяти батальонов по сто человек в каждом. Наркомат задействовал все резервы – курсантов школ милиции и погранвойск, охрану железных дорог, тюремную охрану, постовых и сотрудников автоинспекции, пожарные команды, даже курьеров, но людей всё равно не хватало. В третий полк пришлось набрать студентов Киевского университета. Четвёртый создать не успели.

14 июля Управление пожарной охраны НКВД объявило общее собрание для пожарных команд города – так все они узнали, что становятся партизанами. Конечно, партизанский полк – не армия, на партизанские отряды воинская повинность не распространяется, и партизаны не считаются военнослужащими, но специально для этого и похожих случаев, когда закон перестаёт быть законом и превращается в обстоятельство преодолимой силы, существуют воля партии или призыв родины. В понедельник 14 июля 1941 года военизированная пожарная команда завода № 393 в полном составе вступила во 2-й партизанский полк НКВД. Дата отправки полка из Киева была засекречена, но тут же и сообщена в виде слуха – 24 июля. У Ильи оставалось десять дней, чтобы вывезти в эвакуацию Феликсу с дочкой и мать с сёстрами и Петькой. Телеграмма от Иси с адресом, которого дожидалась Гитл, на днях пришла, откладывать отъезд становилось опасно. На главный вопрос – где немцы? никто не мог ответить внятно, а слухи противоречили один другому и многократно усиливали панику. Ясно было одно, семью нужно эвакуировать немедленно.

Гитл не хотела уезжать, но она умела слушать и понимала, что не имеет права рисковать. Феликса тоже не хотела уезжать и не желала ничего слышать. Газеты называли Киев городом-крепостью, который никогда не будет сдан врагу – так почему она должна бежать? Её место рядом с Ильёй. Если бы его призвали в армию, она пошла бы санитаркой, но его записали в партизанский отряд. Так пусть запишут и её! Илья узнал, что 2-й полк будет действовать в районе Таращанского леса, а ведь это её родные места. От Кожанки до Таращи – один день пути. Она могла бы отвезти Тами к родителям в Кожанку, а сама... Нет, не могла бы. Сейчас она не рискнёт доверить дочку ни Гитл, ни родителям – в Кожанке знают о ней всё. За Тами отвечает только Феликса, и дочку нужно увозить: из Киева, от немцев, от войны. Феликса была обязана сделать это, но как же ей не ехалось в эвакуацию. Руки тяжелели и опускались, стоило подумать, что она бежит, оставляя Илью. Феликса садилась, падала и не могла подняться. Она ненавидела саму мысль об отъезде, но у неё не было права оставаться. Она искала выход, хоть какой-нибудь, не находила никакого, и продолжала искать.

Вывозом семьи занимался Илья. Семь человек, четырнадцать грузовых мест – по два на каждого, включая детей. На Арсенале ему предложили отправить жену и дочь в Воткинск, но только жену и дочь. Илья отказался – семья должна ехать вместе, если с одним что-то случится, остальные помогут. К тому же, Ися ждет всех семерых. Илья поговорил с Гитл, он взял с неё слово, что пока его не будет, мать отбросит ревность и прочие глупости, она будет относиться к Феликсе как к родной. Гитл пообещала – не то время, чтобы думать о пустяках. За три года она кое-как привыкла к невестке, не во всем, но привыкла. Если ты три года подряд жалуешься соседкам на невестку – смешно и глупо выглядишь уже ты сама. Как-то зимой, за полгода до войны, Гитл с Феликсой отправились на Житний рынок. На Верхнем Валу им встретилась одна из бесчисленных подружек Гитл.

– Это Илюшина жена? – спросила та, внимательно разглядывая Феликсу. – Какой красивый воротник у неё на пальто. И девочка красивая.

– Хорошая у нас девочка, – согласилась Гитл.

– Значит, ты смогла арайнлэгн ин дэр шиксэ а штикэлэ идишкайт.*

Феликса поняла только хорошо знакомое «шикса». Но её не интересовало, что говорят о ней подруги Гитл. Она тоже обещала Илье не обращать внимания на пустяки.

Уже в первую неделю июля выехать из Киева было очень сложно, а к середине месяца стало почти невозможно. Девятнадцатого в Ульяновск уходил эшелон с семьями сотрудников Управления пожарной охраны. Илья не работал в Управлении, его и полноценным пожарным не считали, хотя в штате команды он числился. Но выбирать не приходилось – он должен был отправить семью именно с этим поездом, потому что другой возможности уехать могло не быть. На всякий случай Илья записался на приём к Строкачу, хотя ждать неуловимого замнаркома под дверью кабинета не собирался. На стадионе «Динамо», прямо на футбольном поле шла сортировка и погрузка снаряжения для партизанских отрядов. Строкач наведывался на стадион ежедневно.

Спортсменов, работавших на сортировке, Илья знал не всех, но среди знакомых разглядел Щегоцкого.

– Не берут в армию, – пожаловался динамовский форвард. – Никуда не берут. У меня после ареста в тридцать восьмом – экзема по всему телу. Говорят, это нервы, чёрт бы их драл. Пока тут велели работать, а что будет, когда партизанские полки отправим, ещё не знаю. Жду чего-то, не понимаю только, чего.

Слушая Щегоцкого, Илья вдруг вспомнил, как красиво смотрелся тот на поле во главе киевского «Динамо», как уверенно выводил команду на матчи, как рвался с мячом к воротом, обходя защиту противника. Всё это ушло, словно никогда и не было, война изменила город, но людей она не изменила. Ничего, когда-нибудь футбол вернётся в Киев. Когда-нибудь вернётся и бокс.

Строкач появился в обед.

– В каком ты полку? – спросил он, выслушав Илью. – Во втором? Значит, у тебя всего несколько дней в запасе, и семью нужно отправлять срочно. Идём.

Он зашел в кабинет директора стадиона и попросил связать с начальником управления пожарной охраны. После этого звонка секретарь Строкача подготовил письмо-ходатайство, и дальше уже заработала бюрократическая машина наркомата. Так в окончательном списке членов семей сотрудников Управления, следующих в город Ульяновск, появилось шестеро Гольдиновых и одна Терещенко. Список был составлен 18 июля, накануне дня отъезда. На всех, кто в него попал, выдали проездные документы. Время отправления эшелона – 15.00.

– Хорошо, – Гитл положила документы в сумочку с паспортами и метриками детей. – Значит, в шесть утра мы должны быть на вокзале.

– Мама, почему в шесть? – рассмеялся Илья.

– Потому что уедет тот, кто сядет в поезд. Если бы это помогло, я отправилась бы на вокзал сейчас. Иди домой, поспи…. Нет, подожди. Я хочу тебя проводить. Завтра тяжёлый день, мы будем обниматься, плакать и говорить ерунду, а мне нужно сказать тебе одну вещь, и ты послушай меня.

По расшатанной деревянной лестнице они спустились во двор. Было темно и необычно тихо, таким тёмным и безмолвным Илья не помнил Подол никогда. Дома, окружавшие двор, стояли чёрными. В них не было жизни, а в окнах не было света – многие соседи уже уехали, а те, что оставались, завешивали окна изнутри одеялами. За светомаскировкой следили все: милиция, дворники, соседи. Война продолжалась почти месяц, и город изменился так, что Илья перестал его узнавать. Казалось, что Киев и сам себя больше не узнаёт. Даже звезды на киевском небе выглядели иначе, они наливались тяжёлым изжелта-багровым светом и висели необычно низко. «Ну, хоть звёзды немцы бомбить не могут», подумал вдруг Илья, когда они вышли из дома.

– Ты, конечно, понимаешь всё лучше меня, – Гитл провела ладонью по плечу сына, – и в своей жизни ты давно всё решаешь сам. У тебя мой характер, я это раньше знала и теперь не отказываюсь. Ты всегда первый, ты всё хочешь делать лучше других, наверное, это правильно. Я видела, как ты дерёшься, и ты знаешь, мне понравилось, – тихо засмеялась она; это была неправда, но сегодня так нужно было сказать, – потому что ты думаешь, а не просто машешь кулаками. Но думать умеют не все, дураки растут без дождя. Что я тебе рассказываю? Если бы не было дураков, может быть, не было бы этой войны. Поэтому не слушай никого. Я понимаю, у тебя будут начальники, они станут решать за тебя, отдавать приказы и что там ещё? Начальники любят приказывать, а выполнять придется тебе. Дурак может загнать в такое место, откуда умный потом не выберется.

– Мама, но приказ есть…

– Да, да, да. Я же не говорю, отказываться или, не дай бог, спорить. Начальники и дураки не умеют спорить и не любят тех, кто умеет. Но приказов может быть много, а жизнь у тебя одна. Думай о себе. Вот это я хотела тебе сказать. Теперь иди и поспи. Завтра утром, в пять, приезжай сюда с Феликсой и Бассамой – отправимся вместе, чтобы не искать потом друг друга на вокзале. Там такое начнётся, что черти потеряют своих грешников.

Илья пересёк небольшой их двор и через минуту, махнув на прощанье рукой, вышел на улицу. Гитл смотрела ему вслед, она видела, как он свернул за угол, перебежал безлюдную улицу и быстрым шагом направился к фуникулёру.

«Да уподобит тебя Господь Эфраиму и Менаше. Да благословит тебя Бог и сохранит тебя, да обратит Господь лик Свой к тебе и помилует тебя. – Гитл стояла посреди ночного двора, и слова древнего благословения текли и растворялись в темноте. – Да обратит Господь лик Свой к тебе и дарует тебе мир…» Стены домов давно скрыли от неё высокую фигуру сына, но она видела, как в темноте и одиночестве он поднимается по Александровской, и каждый шаг приближает его к ночным звёздам Киева – багровым, белым, ледяным.

Илья слушал Гитл не очень внимательно – она просила его быть осторожным, конечно, он будет осторожен, как иначе? Прощаясь, мать должна была сказать ему какие-то слова, это ритуал, и она их сказала. Позже он вспомнит этот июльский вечер, возможно, они вспомнят его вместе, после войны, когда все вернутся в Киев. Наверное, тогда её слова наполнятся новым смыслом, о котором пока они не знают, ни он, ни Гитл. Но сегодня, после изнурительного дня, проведённого в толпах, в давке, в чиновничьих кабинетах, накануне другого, такого же выматывающего, всё сказанное Гитл оставалось для Ильи только необязательными словами. Слова не имели значения, но сам разговор, вдруг понял Илья, был важен. Они расстаются, и уже завтра он останется один: без Гитл, без Феликсы, без Тами. Он больше не сможет им помочь, что бы ни случилось.

Феликса его ждала. Была она собрана и деловита.

– Я вот о чём подумала, – встретила она Илью. – Тебе надо заранее подготовиться, если вдруг что-то случится. Потому что случиться может всякое: например, тебе придётся вернуться в Киев, когда тут будут немцы.

Илья задумался. Эта мысль ему не приходила в голову, но такое действительно возможно.

– Пока ты здесь, узнай, кто из твоих друзей не уезжает. Например, Ирка Терентьева никуда не едет, у неё мать лежит, и она останется с матерью. В крайнем случае, можно к ней. А сюда приходить нельзя, и к твоим тоже нельзя.

– Да, это понятно, – согласился Илья. – Я буду спрашивать у ребят.

– Нужно спрятать твою одежду. Закопай её в надёжном месте. Не в шинели же тебе ходить по городу. Вот стоит мешок, там всё, что нужно – старое пальто, штаны, пиджак, ботинки. Его можно зарыть где-нибудь в парке, в глубине. Но всё это на самый крайний случай, потому что места, опаснее Киева, для тебя нет.

Илья и это знал не хуже жены. После апрельской победы в цирке Крутикова казалось, его узнаёт весь город. По своей воле он сюда точно не вернётся, но мало ли, что его ждёт.

– И ещё, последнее, если тебя ранят, если нужно будет спрятаться, отоспаться, отлежаться, согреться, не знаю, не могу придумать, что с тобой может произойти – иди в Кожанку к моим. Они всегда помогут.

– Конечно, – Илья обнял жену. – Спасибо. Ты уже собрала вещи? Мать хочет, чтобы на вокзал мы все поехали вместе.

– Это правильно. Нужно ехать вместе. Когда мы выходим?

– Утром. В половину пятого.

– Вещей у нас немного – я взяла твой чемодан. И мешок с едой. Мы же скоро вернёмся? – Вопрос прозвучал как-то беспомощно, и Феликса добавила: «Может быть, уже осенью».

Мешком она назвала небольшой рюкзак, в котором были сложены консервы, хлеб, три десятка варёных яиц, пшено и картошка.

– Я тоже надеюсь, что скоро вернётесь, – согласился Илья, хотя не знал, когда это случится и даже не знал, что об этом думать. Спокойное поведение Феликсы, до этого проплакавшей почти неделю, его не удивило – перед соревнованиями она всегда нервничала, но на старт выходила спокойной. У Ильи было время привыкнуть.

Они сидели молча, словно боялись, что слова прощания сломают их хрупкую веру в краткость расставания. Феликса знала, что не хочет ехать, но обязана; Илья знал, что не хочет расставаться с ней, но обязан. Так пусть их разлука будет хотя бы недолгой.

Весь день отъезда был полон безграничного отчаянья и бессилия перед судьбой, перед войной, вырывавшей и вышвыривавшей людей на Восток из их домов – сотнями, тысячами, эшелонами. Девятнадцатого уходило сразу несколько составов на Волгу и на Урал. Киевский вокзал, вся площадь перед ним, весь перрон были туго и тесно забиты женщинами с испуганными и ревущими детьми. Между теплушками, между обычными товарными вагонами, в которых совсем недавно возили скот, люди метались от поезда к поезду, не умея отличить один от другого, не понимая, как и где искать нужный состав и начальника поезда, единственного человека со списками эвакуирующихся, от которого в этот день зависела их судьба.

В то же время с центрального вокзала Киева отправлялись два военных эшелона – грузились части, составленные из недавних киевских призывников. Им предстоял совсем недолгий путь: сперва в Харьков, а оттуда, в составе уже сформированных дивизий, – на фронт. На западе немецкие войска стояли в тридцати километрах от киевских окраин. Вернее, немцы не стояли, они двигались, обходя город с севера и с юга, и никто не знал, где их увидят завтра. «Позавчера немцы взяли Белую Церковь, вчера Фастов, сегодня будут в Мотовиловке». Мотовиловка – дачные места, сорок минут до Киева. Толпа наполнялась слухами, впитывала их и порождала новые, немыслимые, но некому было ни подтвердить их, ни опровергнуть, и оттого они казались вполне достоверными. Сам вид новобранцев разных возрастов, не уверенных ни в себе, ни в своих действиях, больше похожих на обычных гражданских, переодетых зачем-то в новую невыглаженную форму, не прибавлял спокойствия, но усиливал панику уезжающих, придавая ей смысл почти апокалиптический. Так не едут на месяц или на полгода, так бегут навсегда.

Эшелон Управления пожарной охраны был составлен из теплушек защитного цвета и выглядел надёжнее других. Илья отыскал нужный вагон. Двери его были сдвинуты и заперты на висячую скобу. Илья поискал старшего по вагону, но внутри его быть не могло, а по платформе в противоположные стороны одновременно двигались два потока людей, постоянно налетая друг на друга, сталкиваясь, ругаясь и огрызаясь. Искать было и бесполезно, и бессмысленно.

– Открывай, – скомандовала Гитл. – Нужно занять места, а там уже можно ждать отправления. Здесь нас в минуту сметут на рельсы.

Илья сбросил скобу и раздвинул двери. Внутри пахло лошадиным навозом, на дощатом полу валялись клочья сена. Посередине было оставлено место для буржуйки, но самой печки не было, а справа и слева от дверей, от стенки до стенки в три яруса тянулись нары. Тут же выяснилось, что вагон совсем не пуст.

– Заходите и закрывайте двери, – крикнули ему из глубины. – А то быстро набегут.

– Ничего, я поработаю контролёром, пока старший вагона не появится. Сейчас крыша раскалится, вы задохнётесь тут все.

Глаза привыкли к темноте, и он увидел, что некоторые полки уже заняты. Тесно прижавшись спинами и боками друг другу, поджав ноги, на нарах сидели женщины и с ними чуть ли не десяток детей. Что это за люди, и есть ли у них разрешение на посадку, Илья не спрашивал. Если они здесь, значит им нужно уехать, а с разрешением пусть разбирается старший.

Он помог подняться Гитл, забросил в вагон все вещи и остался стоять у раздвинутых дверей.

– Я хочу наверх, к окну, – уверенно заявила Тами. Под крышей теплушки тускло серели четыре небольших окошка.

– Нет, – Феликса, осмотрела щели в стенах вагона и доски полок, – наверх ты не пойдёшь. Там опасно, оттуда и спускаться долго, поедем на нижних полках.

Всей семьёй они начали устраиваться на нарах, прикрывая мешками с одеждой щели в стенках вагона, устраивая что-то, похожее на постель.

По платформе, всё так же яростно кипя, спешили друг навстречу другу два потока людей. Многие знали, что ищут, но не понимали, куда идти, и распахнутые двери теплушки казались им таким простым и понятным решением неразрешимой задачи. Какая разница, куда и с кем ехать, лишь бы скорее выбраться из обречённого города. Здесь уже не было для них места, жизнь сама выталкивала киевлян, но возможно, она ещё примет их в каком-то другом городе.

Вагон быстро заполнили уезжающие, и чем меньше времени оставалось до отправления, тем настойчивее стремились попасть в него новые беженцы. У одних были выписаны билеты именно в этот вагон, у других не было ничего, кроме дара убеждения и надежды обмануть старшую по вагону – крупную решительную тётку, способную обратить любую надежду в прах и в пепел одним движением руки с вытянутым указательным пальцем. Мольбы чередовались с лестью, просьбы – с угрозами и проклятиями. Смотреть на это было невозможно, слышать – нестерпимо, но приходилось и смотреть, и слушать. И те, кто оказался на киевском вокзале в конце июля сорок первого года, навсегда запомнили ревущую и стонущую толпу мечущихся вдоль заполненных вагонов, теряющих надежду и силы людей, с яростью и ненавистью глядящих вслед уходящим переполненным составам.

Поезд пожарного управления ушёл вечером, увозя законных и незаконных пассажиров, уставших за этот день так, словно они уже провели в пути неделю. Их ждала долгая, изматывающая дорога, ни ускорить, ни сократить которую было невозможно. Только замедлить долгими стоянками на запасных путях и в тупиках, пока навстречу шли на фронт военные эшелоны.

Поздно вечером посыльный доставил повестку: Илью вызывали в штаб полка.

Утром следующего дня его приняли командир 8-го батальона Гриценко и комиссар батальона Нусинов. Окно небольшой прокуренной комнаты, в которой до войны работала статистическая служба «Динамо», выходило к задней части трибун. Со стадиона временами доносился шум грузовиков, голоса водителей и грузчиков. Ничего особенного, если не знать, что это армейские трёхтонки подвозят снаряжение для партизанских полков.

– Видел тебя вчера на вокзале, тёзка, но отвлекать не стал, – пожал Илье руку комбат. – Всё в порядке? Проводил семью?

– Да, Илья Яковлевич. Все уехали.

Гриценко работал в группе инспекторов управления пожарной охраны, Илья несколько раз встречался с ним до войны. А комиссара он видел впервые, но уже слышал, что тот служил в политотделе управления милиции.

– Два часа назад эшелон проследовал Полтаву. Едут медленно, но главное, без приключений. Сейчас уже должны подъезжать к Харькову, – сказал Нусинов, внимательно разглядывая Илью.

– Правильно, Абрам Яковлевич, для них лучше путешествие – без приключений. А когда семья в безопасности, и воевать спокойнее, – согласился Гриценко и перешёл к делу. – На завтра назначен военный совет полка, а 24 июля выдвигаемся к местам оседания. Времени на подготовку мало, вернее, его нет совсем. Мы с Абрамом Яковлевичем подбираем кандидатов на должности командиров взводов. Я предложил назначить тебя командиром первого взвода – о спортивных успехах все и так хорошо знают, но ты ведь был и тренером, умеешь командовать, настраивать людей, к тому же, я помню тебя и по инспекционным проверкам.

– Хочу, чтобы вы хорошо понимали, товарищ Гольдинов, – было заметно, что комиссар оптимизма Гриценко не разделял, – командир взвода в наших условиях, это фактически командир партизанского отряда. Действовать в составе батальона, тем более полка, мы будем редко. Вашему взводу предстоит существовать автономно, и от ваших решений зависит и выполнение отрядом задач, и идеологическая работа, и жизнь подчинённых. Вы очень молодой человек, это вызывает у меня некоторые опасения, но Илья Яковлевич уверен в вас. Так что решайте, готовы вы принять взвод?

– А взвод уже сформирован?

– Почти. Вот предварительный список. – Гриценко протянул Илье лист с набросанными карандашом фамилиями и именами партизан. – Список можешь менять, но не увлекайся, мы готовы перебросить из одного взвода в другой пару человек, не больше, иначе всё перепутается к чертям.

Илья просмотрел фамилии: шестеро из пожарной команды «Арсенала», ещё шестеро из второй городской, трое ребят из караула госбанка, двое из госпожарнадзора, эти постарше, одному уже за пятьдесят. Их бы заменить на молодых бойцов, но Илья вовремя заметил пометку – оба члены партии, наверное, комиссар включил, решил он и положил список перед собой.

– Замен не будет. Что я как командир взвода должен сейчас делать?

– Если по личному составу возражений нет, – комбат был доволен, что вопрос решился быстро, – найди карандаш, линейку, большой лист бумаги и подготовь окончательный вариант именного списка. Вот тебе образец. Подумай, кого назначить командирами отделений. Список сдай мне до обеда. Завтра на военном совете утвердят всех взводных. После этого соберёшь своих, получите обмундирование, сухпайки и прочее.

К обеду Илья смог заполнить только половину разделов списка, а колонка «Место жительства ближайших родственников /точный адрес/» оставалась пустой. Он и о своих-то родственниках не понимал, что писать – не было у них теперь точного адреса. Подумав, решил дать адрес брата: г. Нижний Тагил, Гольдинов Е.Г. и киевский адрес матери – когда-нибудь же она туда вернётся.

– Пока так сойдёт, – взял у него список Гриценко. – Остальное впишешь завтра. После совета полка соберем батальон, и я представлю всех командиров взводов.

По пути домой Илья зашел на стадион, попрощаться со Щегоцким. Но Кости уже не было.

– Щипу вчера отправили в Никольскую слободку, пожарником. Оттуда всю команду в партизаны забрали, некому на брандспойте стоять, – сказал Илье один из грузчиков. В Никольскую слободку Илья не поехал.

Киев заметно опустел за месяц войны, но безлюдным он всё равно не казался. Уезжавшие суетились, спешно заканчивали последние, самые важные дела, замирали у радиоточек, когда передавали сводки Совинформбюро, слушали хмуро и, не узнав ничего обнадёживающего, неслись дальше. Остававшиеся выглядели растерянно, они не знали, представить не могли, чего им ждать, когда Киев займут немцы. Впрочем, терялись не все, многие помнили восемнадцатый год. Тогда немецкие войска удерживали Украину в шаге от гражданской войны, уже выжигавшей российские губернии. Но даже те, кто твердо знал, что при немцах был порядок, догадывался, что в этот раз придут другие, новые немцы. Порядок-то будет, кто ж сомневается, но вот какой? Были и такие, кто просто не задумывался – зачем ломать голову над тем, что ещё не случилось? Жарким и солнечным летом сорок первого на киевских пляжах загорали ослепительные красавицы. Как, впрочем, и всегда.

24 июля, в три часа дня, Илья в последний раз зашёл домой. Он уже был в форме, в петлицах краснел один кубик младшего лейтенанта. Командир назначил сбор полка на шесть часов вечера, на плацу Школы милиции.

У подъезда к Илье подкатился Коржик. Казалось, управдом ждал именно его.

– Ну что, чемпион? Супругу в тыл, а сам на фронт, родину защищать?

– Да, сегодня отправляемся. – О том, что полк партизанский, знали только его родные. Остальным он говорил, что будет служить в армии. – А вы остаётесь?

– Горкоммунхоз не того масштаба организация, чтобы её эвакуировать. Остаёмся, да. За водопроводом нужно следить, за канализацией. Проводить противопожарные мероприятия, сам понимаешь. Вот, вернёшься, а в квартире порядок: всё стоит, как оставил. Кстати, ты ключики когда будешь сдавать?

– С собой возьму. Чтобы вас не тревожить.

– А вот это неправильно. Ключи нужно сдать.

Илья тяжело хлопнул Коржика по плечу, и у того от неожиданности подогнулись колени.

– Поговорим об этом в следующий раз, а пока считайте, что я в командировке, как обычно.

Квартира стояла пустой и снова казалась огромной. Илья нарочно крошил её тишину твёрдыми шагами, хлопал кухонными ящиками, проверяя, не осталось ли в них что-то нужное. Нашёл старый перочинный ножик, обрывок бечевки и спичечную коробку с солью. Всё это он бросил в уже собранный вещмешок.

В шкафу ещё висели вещи Феликсы. Илья бы так их и оставил, но из тусклого ряда шёлковым отливом вдруг сверкнул красный халат, и что-то в нём дрогнуло. Он сгреб всё, что было в шкафу, завернул в грубую почтовую бумагу и затолкал свёрток в дальний угол антресолей, понимая при этом, что делает вполне бесполезное дело.

В углу комнаты, на полу, стоял их старенький патефон. Илья завёл его, сел рядом, прислонившись к батарее, но пластинку ставить не стал. Пружинный двигатель работал тихо, чуть пощёлкивая.

Легко сказать нагловатому управдому «поговорим, когда вернусь». А когда он вернётся, если не может даже уйти? Сейчас патефон остановится, и я пойду, решил Илья.

Минуту спустя он перебросил вещмешок через плечо, закрыл дверь и быстро сбежал по лестнице. Он прошёл через двор, как проходил много раз, уезжая в командировку.

Вечером полк получил оружие и ночью в свете мощных вокзальных прожекторов погрузился в вагоны. Незадолго до рассвета состав с батальонами 2-го партизанского полка окружным путём отправился в Гребёнку. Обычная дорога через Фастов уже несколько дней была перерезана немцами.

Washington SquareMarch 10, 2022

Online Exclusives